АВАНТЮРИН
В книге "Авантюрин" я собрала истории, написанные за восемь лет моих странствий по самым удивительным местам планеты. В ней любовь, страсть, приключения и причудливые переплетения судеб разных людей. Книга получила 5 литературных наград. По ней поставлен спектакль "Песок в постели". Здесь можете прочитать и послушать, улыбнуться и вдохновиться некоторыми историями из сборника "Авантюрин".
Песок в постели
— Пора тебе жениться, — сказал Саад, поцеживая зелёный чай.
Вот уже четыре года я подметал полы в его парикмахерской. Всё это время Саад носил одни и те же сандалии, зато женил обоих сыновей. Свадебные платья невест были расшиты золотыми нитями, стадо барашков сложило головы на алтарь любви, а вино везли бочками с мыса Бон.
Жениться мне не хотелось. Мир казался больше, чем небо, и интереснее, чем мамины сказки. Я только начал осваиваться в нём, потому ответил Сааду:
— Кто пойдёт за такого бедняка, как я? Где я найду невесту, которая не мечтает о красивой свадьбе?
Саад достал сигарету, задумчиво выкурил её и сказал:
— На песке.
На следующий день он дал мне корзину с фруктами и отправил на пляж. Июнь только занимался, но море у наших берегов уже нагрелось. Люди из северных стран лежали под зонтиками и пили коктейли, позволяя голове пустеть, а сердцу — наполняться счастьем.
По вечерам, когда пробуждались желания, а в барах делали музыку погромче, я оставлял корзину с фруктами под кустом и, как советовал Саад, приглашал женщин на медленные танцы. Иностранки успевали сменить купальники на платья, а губы их становились красными, как плащи римских легионеров. Я, одетый в белые брюки и рубашку, причесанный Саадом — лучшим мастером в городе, приглашал на танец ту, которую хотел соблазнить. Потом писал на песке её имя, справа налево, гипноз арабскими узорами — работало. Для продолжения я заранее присмотрел густую тень за бамбуковым баром. Песок там чистый, без верблюжьих колючек, а море плескалось так близко, что наутро прилив смывал все следы. Я был благодарен Сааду за самые яркие ночи в моей жизни, но не собирался всерьёз искать жену. Для меня это была игра белыми фигурами на доске, пока не появилась Лиз.
Никогда не забуду, как в наш первый вечер угощал её виноградом из своей корзины, что-то рассказывал, а она смеялась взахлёб. Короткие волосы Лиз трепал ветер, босые ноги по щиколотку утопали в песке. Саад не предупредил, что не стоило связываться с женщиной, которая путешествует по Африке одна, прикасается к морю, только когда его штормит, и без спроса запускает пальцы в мою пачку сигарет.
Ночь с ней за бамбуковым баром не была похожа на ночи с другими женщинами. Тогда я ещё не знал почему. На заре вернулся в свою комнату за парикмахерской, сел на кровати, снял штаны — из них высыпался песок. Я не захотел стряхивать его с простыни, так и улёгся на нём. Спал крепко, хотя всё тело кололо, потому что столько песка в моей кровати не было, даже когда я жил в пустыне. Проснулся исцарапанный и влюблённый, как никогда прежде и никогда больше в моей жизни. Внутри клокотало, кипело, отдавало в горло привкусом сигарет.
Я помчался на пляж, к отелю Лиз. Она лежала в тени, руки выброшены запястьями вверх, лицо накрыто шляпкой, на бёдрах так же, как у меня, тысячи царапинок. Словно почувствовав мой взгляд, Лиз приподняла голову.
— Где фрукты? — спросила она.
Я сел у её ног.
— Выходи за меня замуж, — выпалил. — Тебе ведь не нужна свадьба?
Она расхохоталась. Сначала весело, потом недоверчиво посмотрела на меня:
— Ты серьёзно?
После отъезда Лиз я ходил на пляж лишь по ночам. Курил, смотрел, как огни Сицилии окрашивают Луну в оранжевый цвет, и молился об одном: чтобы она выполнила обещание. Когда закончится её год путешествий, мы поженимся и переедем в столицу. В нашу последнюю ночь у бамбукового бара мы говорили только об этом. Я чувствовал себя мальчиком из пословицы, который лизнул небо. Пастила облаков таяла во рту, я переплетал мои пальцы с пальцами Лиз и млел от уверенности: всё так и будет. Когда сигареты кончились, Лиз засунула мне в карман брюк пустую упаковку, поцеловала и ушла собирать чемодан. Я вернулся в свою комнату, сгрёб с простыни песок наших ночей в пачку из-под сигарет и запечатал её, как лампу с джинном.
Спустя месяц от неё пришла первая открытка из Перу: «Люди говорят, здесь много красок, а для меня всё серое без тебя». За ней через четыре недели последовала: «В Санто-Доминго грязно и пахнет гнилыми бананами. Мне часто снится, как я пробираюсь пальцами сквозь твои спутанные волосы». Вскоре получил весть с юга Аргентины: «Здесь только еноты, бобры и пингвины. Скучаю по людям и больше всех — по тебе».
В течение трёх лет каждый месяц я получал открытку от Лиз. Из Мехико: «Землетрясения, смог, чудовищные грозы. Не представляешь, как здесь интересно». Неровным почерком из Колумбии: «Наконец-то научилась танцевать в бачату. Чувствую себя всесильной». Когда получил колумбийскую, я уже два года работал парикмахером. Открытки от Лиз заполнили все стены моей каморки. Только решил снять отдельную квартиру, как поток вестей от неё прервался. Последняя пришла из Египта: «Моё сердце такое же выжженное, как эта страна. Ты единственный ручеёк в ней».
Почтальон раз за разом проходил мимо наших окон, а Саад краем глаза наблюдал за мной. Шесть месяцев спустя, когда я высох от беспокойства, хозяин парикмахерской обнял меня за плечи и сказал:
— Завязывай с любовью. Пора тебе жениться.
За время, пока я ждал Лиз, денег у меня накопилось и на расшитое золотом платье, и на подарки, и на дюжину барашков для празднества. Саад нашёл мне невесту из хорошей семьи: девушку, чьих глаз я даже не видел. В те несколько вечеров, что я провёл у неё дома, она не отрывала взгляд от носков своих туфель, всё время молчала и лишь смущённо улыбалась, когда я брал поднос с чаем из её рук.
Саад организовывал мою свадьбу, пока я занимался его парикмахерской. В свободное от стрижек время я сидел у себя в комнате и пересматривал открытки от Лиз. Изображения выцвели, чернила расползлись от моих поцелуев, края истрепались от того, что я слишком часто прижимал эти картонки к груди. Мне казалось, я побывал с ней во всех этих местах: ехал на поезде вдоль Панамского канала, пил кокосовую воду на пляже Рио-де-Жанейро, бродил среди розовых скал Петры. До моей свадьбы оставалось несколько дней, но я не терял надежды, что Лиз вот-вот вернётся. Мы будем долго курить у моря, а потом сбежим в столицу. Да куда угодно.
***
— Ну как прошла первая брачная ночь, доченька?
— Хорошо, мама.
— Вот видишь, а ты сомневалась, что он в тебя влюблён. Да он давно сходил по тебе с ума!
— Ты была права, мама.
— Я надеюсь, он был уважителен с тобой?
— Да.
— Он был нежен с тобой?
— Очень.
— Постой, покажи-ка. Зарима, что за царапины у тебя на руках?
— Это из-за песка.
— Какого ещё песка?
— Он насыпал в кровать песок.
— Как насыпал песок? Где он его взял?
— Из пачки сигарет.
— Говорила я твоему отцу, что эти берберы — дикари. Надо же, насыпать песка!
Вот уже четыре года я подметал полы в его парикмахерской. Всё это время Саад носил одни и те же сандалии, зато женил обоих сыновей. Свадебные платья невест были расшиты золотыми нитями, стадо барашков сложило головы на алтарь любви, а вино везли бочками с мыса Бон.
Жениться мне не хотелось. Мир казался больше, чем небо, и интереснее, чем мамины сказки. Я только начал осваиваться в нём, потому ответил Сааду:
— Кто пойдёт за такого бедняка, как я? Где я найду невесту, которая не мечтает о красивой свадьбе?
Саад достал сигарету, задумчиво выкурил её и сказал:
— На песке.
На следующий день он дал мне корзину с фруктами и отправил на пляж. Июнь только занимался, но море у наших берегов уже нагрелось. Люди из северных стран лежали под зонтиками и пили коктейли, позволяя голове пустеть, а сердцу — наполняться счастьем.
По вечерам, когда пробуждались желания, а в барах делали музыку погромче, я оставлял корзину с фруктами под кустом и, как советовал Саад, приглашал женщин на медленные танцы. Иностранки успевали сменить купальники на платья, а губы их становились красными, как плащи римских легионеров. Я, одетый в белые брюки и рубашку, причесанный Саадом — лучшим мастером в городе, приглашал на танец ту, которую хотел соблазнить. Потом писал на песке её имя, справа налево, гипноз арабскими узорами — работало. Для продолжения я заранее присмотрел густую тень за бамбуковым баром. Песок там чистый, без верблюжьих колючек, а море плескалось так близко, что наутро прилив смывал все следы. Я был благодарен Сааду за самые яркие ночи в моей жизни, но не собирался всерьёз искать жену. Для меня это была игра белыми фигурами на доске, пока не появилась Лиз.
Никогда не забуду, как в наш первый вечер угощал её виноградом из своей корзины, что-то рассказывал, а она смеялась взахлёб. Короткие волосы Лиз трепал ветер, босые ноги по щиколотку утопали в песке. Саад не предупредил, что не стоило связываться с женщиной, которая путешествует по Африке одна, прикасается к морю, только когда его штормит, и без спроса запускает пальцы в мою пачку сигарет.
Ночь с ней за бамбуковым баром не была похожа на ночи с другими женщинами. Тогда я ещё не знал почему. На заре вернулся в свою комнату за парикмахерской, сел на кровати, снял штаны — из них высыпался песок. Я не захотел стряхивать его с простыни, так и улёгся на нём. Спал крепко, хотя всё тело кололо, потому что столько песка в моей кровати не было, даже когда я жил в пустыне. Проснулся исцарапанный и влюблённый, как никогда прежде и никогда больше в моей жизни. Внутри клокотало, кипело, отдавало в горло привкусом сигарет.
Я помчался на пляж, к отелю Лиз. Она лежала в тени, руки выброшены запястьями вверх, лицо накрыто шляпкой, на бёдрах так же, как у меня, тысячи царапинок. Словно почувствовав мой взгляд, Лиз приподняла голову.
— Где фрукты? — спросила она.
Я сел у её ног.
— Выходи за меня замуж, — выпалил. — Тебе ведь не нужна свадьба?
Она расхохоталась. Сначала весело, потом недоверчиво посмотрела на меня:
— Ты серьёзно?
После отъезда Лиз я ходил на пляж лишь по ночам. Курил, смотрел, как огни Сицилии окрашивают Луну в оранжевый цвет, и молился об одном: чтобы она выполнила обещание. Когда закончится её год путешествий, мы поженимся и переедем в столицу. В нашу последнюю ночь у бамбукового бара мы говорили только об этом. Я чувствовал себя мальчиком из пословицы, который лизнул небо. Пастила облаков таяла во рту, я переплетал мои пальцы с пальцами Лиз и млел от уверенности: всё так и будет. Когда сигареты кончились, Лиз засунула мне в карман брюк пустую упаковку, поцеловала и ушла собирать чемодан. Я вернулся в свою комнату, сгрёб с простыни песок наших ночей в пачку из-под сигарет и запечатал её, как лампу с джинном.
Спустя месяц от неё пришла первая открытка из Перу: «Люди говорят, здесь много красок, а для меня всё серое без тебя». За ней через четыре недели последовала: «В Санто-Доминго грязно и пахнет гнилыми бананами. Мне часто снится, как я пробираюсь пальцами сквозь твои спутанные волосы». Вскоре получил весть с юга Аргентины: «Здесь только еноты, бобры и пингвины. Скучаю по людям и больше всех — по тебе».
В течение трёх лет каждый месяц я получал открытку от Лиз. Из Мехико: «Землетрясения, смог, чудовищные грозы. Не представляешь, как здесь интересно». Неровным почерком из Колумбии: «Наконец-то научилась танцевать в бачату. Чувствую себя всесильной». Когда получил колумбийскую, я уже два года работал парикмахером. Открытки от Лиз заполнили все стены моей каморки. Только решил снять отдельную квартиру, как поток вестей от неё прервался. Последняя пришла из Египта: «Моё сердце такое же выжженное, как эта страна. Ты единственный ручеёк в ней».
Почтальон раз за разом проходил мимо наших окон, а Саад краем глаза наблюдал за мной. Шесть месяцев спустя, когда я высох от беспокойства, хозяин парикмахерской обнял меня за плечи и сказал:
— Завязывай с любовью. Пора тебе жениться.
За время, пока я ждал Лиз, денег у меня накопилось и на расшитое золотом платье, и на подарки, и на дюжину барашков для празднества. Саад нашёл мне невесту из хорошей семьи: девушку, чьих глаз я даже не видел. В те несколько вечеров, что я провёл у неё дома, она не отрывала взгляд от носков своих туфель, всё время молчала и лишь смущённо улыбалась, когда я брал поднос с чаем из её рук.
Саад организовывал мою свадьбу, пока я занимался его парикмахерской. В свободное от стрижек время я сидел у себя в комнате и пересматривал открытки от Лиз. Изображения выцвели, чернила расползлись от моих поцелуев, края истрепались от того, что я слишком часто прижимал эти картонки к груди. Мне казалось, я побывал с ней во всех этих местах: ехал на поезде вдоль Панамского канала, пил кокосовую воду на пляже Рио-де-Жанейро, бродил среди розовых скал Петры. До моей свадьбы оставалось несколько дней, но я не терял надежды, что Лиз вот-вот вернётся. Мы будем долго курить у моря, а потом сбежим в столицу. Да куда угодно.
***
— Ну как прошла первая брачная ночь, доченька?
— Хорошо, мама.
— Вот видишь, а ты сомневалась, что он в тебя влюблён. Да он давно сходил по тебе с ума!
— Ты была права, мама.
— Я надеюсь, он был уважителен с тобой?
— Да.
— Он был нежен с тобой?
— Очень.
— Постой, покажи-ка. Зарима, что за царапины у тебя на руках?
— Это из-за песка.
— Какого ещё песка?
— Он насыпал в кровать песок.
— Как насыпал песок? Где он его взял?
— Из пачки сигарет.
— Говорила я твоему отцу, что эти берберы — дикари. Надо же, насыпать песка!
Мефодий
Ему приснилось, что он куда-то спешил, как вдруг услышал позади чьи-то шаги. Обернулся, но в темноте не увидел лица, лишь седую бороду и вышитое на рубашке колесо.
— Что тебе надо, старик?
— Не горюй, — отвечает ему человек, — не бывает разлук, а смерть — это дверь. Мы все одни и те же души на этой земле, только меняем вид. Ты ещё найдёшь того, кого потерял, если не сейчас, то потом.
— Я должен идти.
Мужчина проснулся, откашлялся, заморгал в темноту.
— Я должен идти, — повторил он уже наяву.
Жена погладила его по затылку и прошептала:
— Спи.
— Я должен идти.
— Хватит туда ходить.
Она встала, подошла к люльке, посмотрела на спящего малыша. Её муж слез с печи.
— Ложись, — едва слышно произнесла она.
Он покачал головой и заправил штаны в сапоги. Женщина вздохнула и вышла в сени, достала с полки замотанный в полотенце хлеб, отрезала кусок и обвернула его платком. Принесла из погреба моркови, налила во фляжку воды.
— Вот, возьми, — сказала мужу, когда тот появился в сенях.
Он приложился губами к её лбу. Знал, что ей тоже приходилось терять, только женщине легче переносить боль — так сама природа защищает её.
Мужчина шагнул в пахучее утро, в настоянную веками тишину. В палисаднике качались головки мака на тонких стеблях, в лесу за речкой ухнула сова, в крайнем хозяйстве залаял пёс. Мужчина вошёл в хлев, посмотрел на уздечку и на седло. Замер. Руки ослабли, а в груди словно образовался провал, невыносимая, жгучая пустота.
— Мефодий, — тихо позвал он, сам не зная зачем.
В саду затрещал сверчок. Мужчина утёр лицо рукавом, набрал охапку сена и связал его. Взвалил сноп на плечо и зашагал под холодными звёздами, под ледяной луной. Спина сгибалась от тяжести ноши, но сердцу было легко.
Наконец вдали забелел колхоз с загоном для лошадей. Мефодий почуял хозяина издалека. Он топал копытом, фыркал в темноту, а когда мужчина подошёл к нему — замолчал.
— Ну как ты, дружок?
Конь уткнул морду в плечо человека и застыл.
— Я принёс тебе кое-что…
Мужчина достал из кармана морковку. Мефодий понюхал её, но голову отвернул.
— Ну что ты? Это же они тебя увели. Ешь.
Конь мягкими губами взял морковку с хозяйской руки.
— Одни кости остались. Совсем вас не кормят здесь?
Мефодий смотрел на мужчину из темноты. Тот развязал верёвку, перекинул сено через ограду, а сам принялся есть завёрнутый женой хлеб.
К Мефодию подошли другие кони, которых тоже забрали со своих дворов. Осторожно потянули головы к сухой траве.
— Здравствуй, Черныш, — сказал мужчина соседскому коню. — Тощий стал. Хозяин бы не узнал тебя. Ты не стесняйся, ешь. Завтра сделаю две ходки и всем еды принесу. А то вас голодом уморят здесь.
Мужчина огляделся, перелез через колхозный забор. Разломал оставшиеся морковки на куски, чтобы досталось всем. Погладил своего Мефодия по костлявой спине, по месту, куда восемь лет крепил седло. Пальцами расчесал гриву, прижался щекой к тёплой морде, поцеловал в узкий лоб.
Тихо ушёл, пока животные доедали траву. Шагал без снопа, карманы куртки не отвисали под тяжестью овощей, только двигался медленней, а спина гнулась к земле. То и дело оглядывался на колхоз и вслушивался в тишину. Но конь молчал, а сторож по-прежнему спал крепким коммунистическим сном.
— Ну как там Мефодий? — спросила дома жена.
Младенец чмокал, присосавшись к её груди. Мужчина сел рядом, тронул нос малыша и вздохнул.
— Завтра тоже пойдёшь? — снова заговорила она.
— Пойду.
— Каждый день будешь ходить?
— Да. Осталось немного дней.
Она положила голову ему на плечо.
— Мефодий вернётся к тебе кем-то ещё, — прошептала жена, словно всё ещё длился его странный утренний сон.
— Что тебе надо, старик?
— Не горюй, — отвечает ему человек, — не бывает разлук, а смерть — это дверь. Мы все одни и те же души на этой земле, только меняем вид. Ты ещё найдёшь того, кого потерял, если не сейчас, то потом.
— Я должен идти.
Мужчина проснулся, откашлялся, заморгал в темноту.
— Я должен идти, — повторил он уже наяву.
Жена погладила его по затылку и прошептала:
— Спи.
— Я должен идти.
— Хватит туда ходить.
Она встала, подошла к люльке, посмотрела на спящего малыша. Её муж слез с печи.
— Ложись, — едва слышно произнесла она.
Он покачал головой и заправил штаны в сапоги. Женщина вздохнула и вышла в сени, достала с полки замотанный в полотенце хлеб, отрезала кусок и обвернула его платком. Принесла из погреба моркови, налила во фляжку воды.
— Вот, возьми, — сказала мужу, когда тот появился в сенях.
Он приложился губами к её лбу. Знал, что ей тоже приходилось терять, только женщине легче переносить боль — так сама природа защищает её.
Мужчина шагнул в пахучее утро, в настоянную веками тишину. В палисаднике качались головки мака на тонких стеблях, в лесу за речкой ухнула сова, в крайнем хозяйстве залаял пёс. Мужчина вошёл в хлев, посмотрел на уздечку и на седло. Замер. Руки ослабли, а в груди словно образовался провал, невыносимая, жгучая пустота.
— Мефодий, — тихо позвал он, сам не зная зачем.
В саду затрещал сверчок. Мужчина утёр лицо рукавом, набрал охапку сена и связал его. Взвалил сноп на плечо и зашагал под холодными звёздами, под ледяной луной. Спина сгибалась от тяжести ноши, но сердцу было легко.
Наконец вдали забелел колхоз с загоном для лошадей. Мефодий почуял хозяина издалека. Он топал копытом, фыркал в темноту, а когда мужчина подошёл к нему — замолчал.
— Ну как ты, дружок?
Конь уткнул морду в плечо человека и застыл.
— Я принёс тебе кое-что…
Мужчина достал из кармана морковку. Мефодий понюхал её, но голову отвернул.
— Ну что ты? Это же они тебя увели. Ешь.
Конь мягкими губами взял морковку с хозяйской руки.
— Одни кости остались. Совсем вас не кормят здесь?
Мефодий смотрел на мужчину из темноты. Тот развязал верёвку, перекинул сено через ограду, а сам принялся есть завёрнутый женой хлеб.
К Мефодию подошли другие кони, которых тоже забрали со своих дворов. Осторожно потянули головы к сухой траве.
— Здравствуй, Черныш, — сказал мужчина соседскому коню. — Тощий стал. Хозяин бы не узнал тебя. Ты не стесняйся, ешь. Завтра сделаю две ходки и всем еды принесу. А то вас голодом уморят здесь.
Мужчина огляделся, перелез через колхозный забор. Разломал оставшиеся морковки на куски, чтобы досталось всем. Погладил своего Мефодия по костлявой спине, по месту, куда восемь лет крепил седло. Пальцами расчесал гриву, прижался щекой к тёплой морде, поцеловал в узкий лоб.
Тихо ушёл, пока животные доедали траву. Шагал без снопа, карманы куртки не отвисали под тяжестью овощей, только двигался медленней, а спина гнулась к земле. То и дело оглядывался на колхоз и вслушивался в тишину. Но конь молчал, а сторож по-прежнему спал крепким коммунистическим сном.
— Ну как там Мефодий? — спросила дома жена.
Младенец чмокал, присосавшись к её груди. Мужчина сел рядом, тронул нос малыша и вздохнул.
— Завтра тоже пойдёшь? — снова заговорила она.
— Пойду.
— Каждый день будешь ходить?
— Да. Осталось немного дней.
Она положила голову ему на плечо.
— Мефодий вернётся к тебе кем-то ещё, — прошептала жена, словно всё ещё длился его странный утренний сон.
В тишине к урагану
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.
Борис Пастернак
Все дни мы проводили в гостиной. Мама и бабушка заполняли стол тарелками. Отец с утра пил текилу и целовал нас не переставая. За несколько дней до урагана он вернулся с севера с сумкой долларов и шрамом через всё лицо. Мы не отлипали от него, сидели рядом, дышали его запахом и слушали его рассказы. Но потом пришла Пилар и лёгким жестом с крыльца выманила меня из дома.
— Слышал про ураган?
— Да.
— Поехали.
— Куда?
— К нему.
— Там перекрыты дороги. Да и отец у меня… только вернулся. Хоть говорит, что навсегда, но я его знаю: он долго здесь не вытерпит.
— Ты просто отвези меня. Теперь у тебя есть машина.
Глаза Пилар горели, пальцы подрагивали.
— Твоя мать сойдёт с ума, да и все мои, — пробормотал я.
— Только туда и обратно. Обещаю. Что смотришь так? Не повезёшь? Ночью пойду пешком, буду ловить попутки.
Она глядела на меня исподлобья тусклыми желтоватыми глазами. В деревне говорили, что она больна какой-то редкой болезнью. Пилар мне не признавалась, но с каждым днём становилась всё тоньше. Тем вечером на корнях тысячелетнего дерева она казалась уже совсем не отсюда. Рёбра проступали сквозь обтягивающую футболку, крестец торчал, как у голодной коровы. Разреженные ветками лучи закатного солнца омывали её серое лицо. Я понял, что отец ещё вернётся, а она уже нет.
Мы договорились на час ночи. Пилар пришла первой и спряталась в машине. Я ждал, пока родители перестанут шептаться. Когда отец захрапел, я вытащил сумку с одеждой из-под кровати и написал на зеркале маминым карандашом для губ: «Буду через неделю».
Сердце упругим мячиком металось по грудной клетке и успокоилось, только когда мы выехали на трассу. Пилар прижалась к моему плечу холодной щекой, оплела мою руку своей, и всё её тело двигалось, когда я переключал скорости. Попросила помочь открыть ей окно, чтобы «чувствовать воздух». Когда остановились размять ноги, она сделала несколько шагов по щебёнке и наклонилась к мелким цветам у обочины. Слушая, как ветер в поле шелестит сухими скелетами прошлогодних трав, прошептала: «Как же здесь красиво». Потом забралась в машину, вытащила из рюкзака очередной свитер и натянула его на себя. А я не решался обнять её, хотя хотел этого так, что сводило зубы.
Утром мы пили кофе с булочками в придорожном ресторане. Все его посетители смотрели в телевизор, на фотографии со спутников: огромная воронка закручивалась над Тихим океаном и двигалась прямо на нас. Пилар загрустила, когда сказали, что ураган вот-вот коснётся земли.
— Поехали, — она зажмурилась.
Весь день мы провели в дороге. Поток автомобилей вглубь страны густел с каждым километром. Машины жались друг к другу, сливались гудками и фарами, казались вагонами одного бесконечного поезда. Мы были единственными, кто ехал на побережье. Пилар смотрела в окно и уже совсем ничего не говорила, лишь иногда гладила меня по затылку невесомой рукой.
Несколько раз нас останавливала полиция, но стоило Пилар высунуть в окно бескровную мордашку, прошептать: «Бабушка» и ткнуть пальцем в сторону моря, полицейские, поколебавшись, всё же убирали перед нами оранжевый конус.
Вскоре по пути начали попадаться обглоданные ветром деревья и поваленные столбы. Машину качало, я впивался в руль пальцами и кусал губы. Были моменты слабости, когда хотелось вернуться в тугие объятия гор вокруг нашей деревни, но я всё так же вёз Пилар к урагану.
Поток встречных машин иссяк. В целом штате не осталось ни души. Ветер комкал листы железа с чьих-то крыш, как газетные страницы. Проносились верёвки с бельём, пляжные зонтики, рекламные щиты.
Я остановил машину в туннеле.
— Смотри, — указал Пилар на черноту впереди.
— Давай подъедем чуть ближе. Хочу увидеть море, — произнесла она.
— Ближе нельзя, нас выбросит в поле.
— Хочу посмотреть, как огромные волны разбиваются о берег. Пожалуйста.
— Нельзя, пойми же. Иначе туда и обратно не получится.
Она обняла меня за шею, притянула к себе, хмурого, поцеловала в висок. Я стал целовать её жадно, задрожал весь, как если бы ураган буйствовал внутри машины. Стекла запотели. Я закрыл глаза и представил её такой, как раньше: румяной, быстрой, похожей на пухлую шестипалую русалку с фасада нашей барочной церкви. Несмотря на болезнь, её кожа всё ещё пахла сахарным тростником. Поцелуи тоже были, как в первый раз, когда мы в сумерках забрались в банановую рощу, и она сказала:
— Больше всего я боюсь неуюта. Голых стен из серых блоков, куриц в доме, ящика из-под яблок вместо стола. Но я вытерплю и это. Не хочу, чтобы ты уехал.
Я пообещал, что никогда её не оставлю, как когда-то обещал отец моей маме.
Теперь, в сотнях километров от дома, мы лежали под пледом на заднем сиденье машины. Пилар грела ледяные ступни на моих икрах. Ветер стонал и обшаривал туннель. Я вдыхал запах её затылка, а то, что выдыхал, лишало стёкла прозрачности. Потом исчезло всё, кроме воя ветра в туннеле, а затем пропал и он.
Когда я проснулся, всё вернулось на свои места, но Пилар не было. Не оказалась и рюкзака, только её резинка для волос на моих пальцах. Я посмотрел в стёкла: всё вокруг было заполнено дождём. Сверился с картой: до моря девять километров. Она, должно быть, уже там. Я немного посидел с закрытыми глазами. Наконец развернул машину и поехал домой.
Когда закончился бензин, я уперся лбом в руль и начал молиться. «Вот и всё, — думал я. — Вот и всё». Запястье давила резинка для волос с запахом Пилар. Я снял резинку с руки и зажал в зубах, как это делала она, когда собирала волосы в хвост, и заплакал.
Вдруг услышал полицейскую сирену. Высунулся в окно, чтобы разглядеть, почему они не приближаются. Укрываясь от дождя курткой, побежал к ним и только тогда понял, что дорогу перегородил столб. Один из полицейских выскочил под дождь и замахал мне рукой. Я забрался в их «Форд».
Моя челюсть дрожала так, что я даже не мог отхлебнуть кофе из термоса. Видел четыре пары испуганных глаз под козырьками, слышал гул и шипение рации.
— Давай, дави в город. Бестия совсем близко.
— Уже, уже. Веток набросало, не развернуться.
— Эй, парень, ты был один? — кто-то обратился ко мне.
— Угу, — промычал я.
— Ну ты даёшь! Во даёт, а?
— Жми, Гонсалес, жми.
— Хочешь сам сесть за руль?
Я поцеловал резинку Пилар на запястье и закрыл глаза, а в голове звенело: «Как же здесь красиво».
Живым и только до конца.
Борис Пастернак
Все дни мы проводили в гостиной. Мама и бабушка заполняли стол тарелками. Отец с утра пил текилу и целовал нас не переставая. За несколько дней до урагана он вернулся с севера с сумкой долларов и шрамом через всё лицо. Мы не отлипали от него, сидели рядом, дышали его запахом и слушали его рассказы. Но потом пришла Пилар и лёгким жестом с крыльца выманила меня из дома.
— Слышал про ураган?
— Да.
— Поехали.
— Куда?
— К нему.
— Там перекрыты дороги. Да и отец у меня… только вернулся. Хоть говорит, что навсегда, но я его знаю: он долго здесь не вытерпит.
— Ты просто отвези меня. Теперь у тебя есть машина.
Глаза Пилар горели, пальцы подрагивали.
— Твоя мать сойдёт с ума, да и все мои, — пробормотал я.
— Только туда и обратно. Обещаю. Что смотришь так? Не повезёшь? Ночью пойду пешком, буду ловить попутки.
Она глядела на меня исподлобья тусклыми желтоватыми глазами. В деревне говорили, что она больна какой-то редкой болезнью. Пилар мне не признавалась, но с каждым днём становилась всё тоньше. Тем вечером на корнях тысячелетнего дерева она казалась уже совсем не отсюда. Рёбра проступали сквозь обтягивающую футболку, крестец торчал, как у голодной коровы. Разреженные ветками лучи закатного солнца омывали её серое лицо. Я понял, что отец ещё вернётся, а она уже нет.
Мы договорились на час ночи. Пилар пришла первой и спряталась в машине. Я ждал, пока родители перестанут шептаться. Когда отец захрапел, я вытащил сумку с одеждой из-под кровати и написал на зеркале маминым карандашом для губ: «Буду через неделю».
Сердце упругим мячиком металось по грудной клетке и успокоилось, только когда мы выехали на трассу. Пилар прижалась к моему плечу холодной щекой, оплела мою руку своей, и всё её тело двигалось, когда я переключал скорости. Попросила помочь открыть ей окно, чтобы «чувствовать воздух». Когда остановились размять ноги, она сделала несколько шагов по щебёнке и наклонилась к мелким цветам у обочины. Слушая, как ветер в поле шелестит сухими скелетами прошлогодних трав, прошептала: «Как же здесь красиво». Потом забралась в машину, вытащила из рюкзака очередной свитер и натянула его на себя. А я не решался обнять её, хотя хотел этого так, что сводило зубы.
Утром мы пили кофе с булочками в придорожном ресторане. Все его посетители смотрели в телевизор, на фотографии со спутников: огромная воронка закручивалась над Тихим океаном и двигалась прямо на нас. Пилар загрустила, когда сказали, что ураган вот-вот коснётся земли.
— Поехали, — она зажмурилась.
Весь день мы провели в дороге. Поток автомобилей вглубь страны густел с каждым километром. Машины жались друг к другу, сливались гудками и фарами, казались вагонами одного бесконечного поезда. Мы были единственными, кто ехал на побережье. Пилар смотрела в окно и уже совсем ничего не говорила, лишь иногда гладила меня по затылку невесомой рукой.
Несколько раз нас останавливала полиция, но стоило Пилар высунуть в окно бескровную мордашку, прошептать: «Бабушка» и ткнуть пальцем в сторону моря, полицейские, поколебавшись, всё же убирали перед нами оранжевый конус.
Вскоре по пути начали попадаться обглоданные ветром деревья и поваленные столбы. Машину качало, я впивался в руль пальцами и кусал губы. Были моменты слабости, когда хотелось вернуться в тугие объятия гор вокруг нашей деревни, но я всё так же вёз Пилар к урагану.
Поток встречных машин иссяк. В целом штате не осталось ни души. Ветер комкал листы железа с чьих-то крыш, как газетные страницы. Проносились верёвки с бельём, пляжные зонтики, рекламные щиты.
Я остановил машину в туннеле.
— Смотри, — указал Пилар на черноту впереди.
— Давай подъедем чуть ближе. Хочу увидеть море, — произнесла она.
— Ближе нельзя, нас выбросит в поле.
— Хочу посмотреть, как огромные волны разбиваются о берег. Пожалуйста.
— Нельзя, пойми же. Иначе туда и обратно не получится.
Она обняла меня за шею, притянула к себе, хмурого, поцеловала в висок. Я стал целовать её жадно, задрожал весь, как если бы ураган буйствовал внутри машины. Стекла запотели. Я закрыл глаза и представил её такой, как раньше: румяной, быстрой, похожей на пухлую шестипалую русалку с фасада нашей барочной церкви. Несмотря на болезнь, её кожа всё ещё пахла сахарным тростником. Поцелуи тоже были, как в первый раз, когда мы в сумерках забрались в банановую рощу, и она сказала:
— Больше всего я боюсь неуюта. Голых стен из серых блоков, куриц в доме, ящика из-под яблок вместо стола. Но я вытерплю и это. Не хочу, чтобы ты уехал.
Я пообещал, что никогда её не оставлю, как когда-то обещал отец моей маме.
Теперь, в сотнях километров от дома, мы лежали под пледом на заднем сиденье машины. Пилар грела ледяные ступни на моих икрах. Ветер стонал и обшаривал туннель. Я вдыхал запах её затылка, а то, что выдыхал, лишало стёкла прозрачности. Потом исчезло всё, кроме воя ветра в туннеле, а затем пропал и он.
Когда я проснулся, всё вернулось на свои места, но Пилар не было. Не оказалась и рюкзака, только её резинка для волос на моих пальцах. Я посмотрел в стёкла: всё вокруг было заполнено дождём. Сверился с картой: до моря девять километров. Она, должно быть, уже там. Я немного посидел с закрытыми глазами. Наконец развернул машину и поехал домой.
Когда закончился бензин, я уперся лбом в руль и начал молиться. «Вот и всё, — думал я. — Вот и всё». Запястье давила резинка для волос с запахом Пилар. Я снял резинку с руки и зажал в зубах, как это делала она, когда собирала волосы в хвост, и заплакал.
Вдруг услышал полицейскую сирену. Высунулся в окно, чтобы разглядеть, почему они не приближаются. Укрываясь от дождя курткой, побежал к ним и только тогда понял, что дорогу перегородил столб. Один из полицейских выскочил под дождь и замахал мне рукой. Я забрался в их «Форд».
Моя челюсть дрожала так, что я даже не мог отхлебнуть кофе из термоса. Видел четыре пары испуганных глаз под козырьками, слышал гул и шипение рации.
— Давай, дави в город. Бестия совсем близко.
— Уже, уже. Веток набросало, не развернуться.
— Эй, парень, ты был один? — кто-то обратился ко мне.
— Угу, — промычал я.
— Ну ты даёшь! Во даёт, а?
— Жми, Гонсалес, жми.
— Хочешь сам сесть за руль?
Я поцеловал резинку Пилар на запястье и закрыл глаза, а в голове звенело: «Как же здесь красиво».
По капле возвращать дождь
День выдался жарким. Семья Шонг спасалась в тени соломенного навеса у крыльца своего дома. Старик откинулся на спинку плетёного кресла, в гамаке лежал молодой мужчина, женщина шелушила фасоль, сидя на табуретке.
— Пятна на ткани памяти могут поблекнуть, но не исчезнуть, — вдруг сказал старик Нуо.
Чай с утра не остывал в его чашке, лёд в посёлок привозили раз в неделю; все в семье знали, что когда жарко и невозможно работать, старик заводит длинные разговоры.
— Ты даже не помнишь год, в который родился, — усмехнулась невестка, наблюдая за толчеёй мошек над лужей.
— Зачем мне помнить ненужные вещи? — ответил ей старый Нуо. — Память — это лаковая шкатулка, в ней нельзя хранить гвозди. Такой её никому не подаришь.
— Ты никогда не дарил мне лаковой шкатулки, — сказала женщина мужу.
Тот, в гамаке, притворился спящим.
Две девочки трёх и пяти лет катали шарик по полу. Худая собака сидела у ног Нуо и выгрызала блох с брюха. Стрелки часов не двигались, солнце тоже застыло над плантацией питахайи, дымка на горизонте размазала горы. Невестка зевнула, за ней зевнули старшая девочка и собака.
Вдруг что-то прорезало цельное полотно тишины. Это был звук мотора.
— Кто-то едет, — сказала женщина.
Всё семейство посмотрело на дорогу. Двое молодых людей со светлыми волосами и обгоревшей до красного кожей въехали в деревню на мотоцикле.
— Туристы, — произнесла невестка. — Наверное, французы.
Глаза её загорелись. Она подошла к краю дороги и замахала тряпкой.
— Food, nourriture, comida.
Путники остановились возле неё.
— Food, food, — трещала женщина.
Иностранцы переглянулись. Тот, кто был сзади, пожал плечами. Тот, кто рулил, заглушил мотор, откатил мотоцикл под пальму. Они подошли к столику, где над горячим чаем согнулся дедушка Нуо, и неловко сели.
— Hot, — улыбнулся им старик.
— Жарко, — улыбнулся в ответ один из белых.
Нуо заволновался, заморгал часто.
— Рус… русски?
— Русские, русские, — заулыбались уже оба.
Глаза старика вспыхнули, кости затрещали, когда он потянулся, чтобы пожать им руки.
— Кам он, кам он, — заговорил Нуо по-вьетнамски, укоряя себя, что забыл это слово по-русски.
Молодые люди переглянулись, засмеялись, по очереди пожали ладонь старика.
Невестка вышла из хижины с тарелкой рисовой лапши, за ней старшая девочка вынесла ещё одну миску. Младшая принесла палочки, но Нуо тут же сказал ей, чтобы достала ложки.
— Ты чего такой беспокойный? — спросила старика невестка.
— Они из России. Советский Союз. Понимаешь?
Женщина пожала плечами, Нуо отвернулся: ей было двадцать три, и она, конечно, не понимала.
Нуо не видел таких широколицых, лазурноглазых, казалось, целую вечность. Когда-то давно они приехали со стороны Китая на больших машинах, словно появились добрыми драконами из рассвета. Того, кто объяснял молодому солдату Нуо как обращаться с танком, звали Дмитрий. Нуо научился правильно выговаривать его имя, только когда этот русский уехал, но вьетнамец надеялся, что однажды снова его увидит. Теперь два таких Дмитрия сидели перед ним и ели рисовую лапшу в его доме.
Старик поднялся, оторвал с куста ветку, вернулся в кресло и принялся отгонять от путников мошек. Те удивлённо посмотрели на Нуо и благодарно кивнули, а он всё ждал услышать от них то самое слово. Нуо заёрзал. Вспомнились сначала страх, потом отчаяние и ужас, что принесли с собой на его землю похожие на этих, но совсем другие люди. Десять миллионов бомб, напалм, агент орандж, тысячи вертолётов, из которых высыпались солдаты с винтовками и ножами, жадные до вьетконговской крови.
Старик покачал головой, чтобы вытрясти ржавые гвозди из своей лаковой шкатулки сокровищ. Сейчас тихо, рыбаки расставляют сети, повсюду залиты рисовые поля, растут внучки, по двору ходят курочки и толстеют. Зачем выискивать на золотом руне жизни старые кровавые пятна?
Молодые люди положили ложки в пустые тарелки. Один достал из кошелька разноцветные донги, отсчитал несколько купюр. Нуо вскочил и замахал руками.
— Нет, нет, — вспомнил он ещё одно услышанное от Дмитрия слово.
Иностранцы опешили и разом сказали:
— Спасибо.
Старик просиял:
— Сфасиба, сфасиба!
Он принялся целовать им руки. Странники смутились и попятились к мотоциклу, помахали на прощание и скрылись.
Нуо ещё долго стоял на дороге, отирал пот и кричал им:
— Сфасиба!
Потом вернулся к своему креслу, сел перед горячим чаем и всё повторял, чтобы не забыть:
— Сфасиба.
Сын наблюдал за ним из гамака, невестка стояла в дверном проёме, девочки держали её за юбку.
— Ты зачем так? — спросила женщина Нуо. — На что мы купим костей для бульона?
— Десять миллионов бомб. Ты представляешь, сколько это? Столько же, сколько рисовых зёрнышек на всём поле. Половину людей этой страны убили. Половину. Если бы не они, не осталось бы ни одного вьетнамца. Мы перед ними в долгу. Даже дождь можно вернуть по капле. Это была наша капля.
Невестка махнула рукой и пошла в хижину мыть тарелки. Сын засопел. Девочки снова взялись катать шарик по полу, собака задремала, мошки толклись над лужей, солнце стояло где стояло. Нуо смотрел на всё это и шептал:
— Сфасиба.
— Пятна на ткани памяти могут поблекнуть, но не исчезнуть, — вдруг сказал старик Нуо.
Чай с утра не остывал в его чашке, лёд в посёлок привозили раз в неделю; все в семье знали, что когда жарко и невозможно работать, старик заводит длинные разговоры.
— Ты даже не помнишь год, в который родился, — усмехнулась невестка, наблюдая за толчеёй мошек над лужей.
— Зачем мне помнить ненужные вещи? — ответил ей старый Нуо. — Память — это лаковая шкатулка, в ней нельзя хранить гвозди. Такой её никому не подаришь.
— Ты никогда не дарил мне лаковой шкатулки, — сказала женщина мужу.
Тот, в гамаке, притворился спящим.
Две девочки трёх и пяти лет катали шарик по полу. Худая собака сидела у ног Нуо и выгрызала блох с брюха. Стрелки часов не двигались, солнце тоже застыло над плантацией питахайи, дымка на горизонте размазала горы. Невестка зевнула, за ней зевнули старшая девочка и собака.
Вдруг что-то прорезало цельное полотно тишины. Это был звук мотора.
— Кто-то едет, — сказала женщина.
Всё семейство посмотрело на дорогу. Двое молодых людей со светлыми волосами и обгоревшей до красного кожей въехали в деревню на мотоцикле.
— Туристы, — произнесла невестка. — Наверное, французы.
Глаза её загорелись. Она подошла к краю дороги и замахала тряпкой.
— Food, nourriture, comida.
Путники остановились возле неё.
— Food, food, — трещала женщина.
Иностранцы переглянулись. Тот, кто был сзади, пожал плечами. Тот, кто рулил, заглушил мотор, откатил мотоцикл под пальму. Они подошли к столику, где над горячим чаем согнулся дедушка Нуо, и неловко сели.
— Hot, — улыбнулся им старик.
— Жарко, — улыбнулся в ответ один из белых.
Нуо заволновался, заморгал часто.
— Рус… русски?
— Русские, русские, — заулыбались уже оба.
Глаза старика вспыхнули, кости затрещали, когда он потянулся, чтобы пожать им руки.
— Кам он, кам он, — заговорил Нуо по-вьетнамски, укоряя себя, что забыл это слово по-русски.
Молодые люди переглянулись, засмеялись, по очереди пожали ладонь старика.
Невестка вышла из хижины с тарелкой рисовой лапши, за ней старшая девочка вынесла ещё одну миску. Младшая принесла палочки, но Нуо тут же сказал ей, чтобы достала ложки.
— Ты чего такой беспокойный? — спросила старика невестка.
— Они из России. Советский Союз. Понимаешь?
Женщина пожала плечами, Нуо отвернулся: ей было двадцать три, и она, конечно, не понимала.
Нуо не видел таких широколицых, лазурноглазых, казалось, целую вечность. Когда-то давно они приехали со стороны Китая на больших машинах, словно появились добрыми драконами из рассвета. Того, кто объяснял молодому солдату Нуо как обращаться с танком, звали Дмитрий. Нуо научился правильно выговаривать его имя, только когда этот русский уехал, но вьетнамец надеялся, что однажды снова его увидит. Теперь два таких Дмитрия сидели перед ним и ели рисовую лапшу в его доме.
Старик поднялся, оторвал с куста ветку, вернулся в кресло и принялся отгонять от путников мошек. Те удивлённо посмотрели на Нуо и благодарно кивнули, а он всё ждал услышать от них то самое слово. Нуо заёрзал. Вспомнились сначала страх, потом отчаяние и ужас, что принесли с собой на его землю похожие на этих, но совсем другие люди. Десять миллионов бомб, напалм, агент орандж, тысячи вертолётов, из которых высыпались солдаты с винтовками и ножами, жадные до вьетконговской крови.
Старик покачал головой, чтобы вытрясти ржавые гвозди из своей лаковой шкатулки сокровищ. Сейчас тихо, рыбаки расставляют сети, повсюду залиты рисовые поля, растут внучки, по двору ходят курочки и толстеют. Зачем выискивать на золотом руне жизни старые кровавые пятна?
Молодые люди положили ложки в пустые тарелки. Один достал из кошелька разноцветные донги, отсчитал несколько купюр. Нуо вскочил и замахал руками.
— Нет, нет, — вспомнил он ещё одно услышанное от Дмитрия слово.
Иностранцы опешили и разом сказали:
— Спасибо.
Старик просиял:
— Сфасиба, сфасиба!
Он принялся целовать им руки. Странники смутились и попятились к мотоциклу, помахали на прощание и скрылись.
Нуо ещё долго стоял на дороге, отирал пот и кричал им:
— Сфасиба!
Потом вернулся к своему креслу, сел перед горячим чаем и всё повторял, чтобы не забыть:
— Сфасиба.
Сын наблюдал за ним из гамака, невестка стояла в дверном проёме, девочки держали её за юбку.
— Ты зачем так? — спросила женщина Нуо. — На что мы купим костей для бульона?
— Десять миллионов бомб. Ты представляешь, сколько это? Столько же, сколько рисовых зёрнышек на всём поле. Половину людей этой страны убили. Половину. Если бы не они, не осталось бы ни одного вьетнамца. Мы перед ними в долгу. Даже дождь можно вернуть по капле. Это была наша капля.
Невестка махнула рукой и пошла в хижину мыть тарелки. Сын засопел. Девочки снова взялись катать шарик по полу, собака задремала, мошки толклись над лужей, солнце стояло где стояло. Нуо смотрел на всё это и шептал:
— Сфасиба.
В кокосе
В кокосах часто находят скелеты мышей. Тощим и голодным легко проникнуть в орех, но куда трудней оттуда выбраться, став жирными и умиротворёнными.
Виктор Корчной, гроссмейстер
Они, прыгая на волнах, неслись по малахитовой реке к белому каньону. Эдгар поглаживал лодочный мотор, размазывая по нему тёплые капли.
— Вы из Техаса? — прокричал он паре пассажиров. — Был здесь у нас один доктор из Техаса. Приехал на год и остался насовсем. Жил в доме над рекой, готовил на дровах, при нежной луне ходил с индейцами собирать травы. Совсем безнадёжных силой заставлял пить таблетки. В таблетки, конечно же, никто не верил, но верили в доктора и выздоравливали. Умер в шестьдесят шесть лет, точно в своё время.
— Всё умирают в своё время, — бросила из-за плеча женщина на передней скамье.
Ветер трепал её волосы и полы жакета.
— Некоторые должны умирать раньше, — усмехнулся Эдгар, прижимая лодку к берегу, чтобы другая моторка могла пройти рядом.
Габриэль обернулся и посмотрел на лодочника поверх тёмных очков, но ничего не сказал. Он опустил пальцы в летящую назад воду, убедился, что жена смотрит в другую сторону, и облизал их: хотел понять, почему эту реку называют Сладкой.
— Габриэль, вытащи пальцы изо рта! Сумасшедший! — прокричала Виктория, убирая волосы с лица.
Меловые скалы начали расступаться. Ещё немного — и вот оно, море, позеленевшее от прикосновения с рекой, но всё такое же жгуче солёное. Чайки и пеликаны расселись на ржавых скелетах барж. По берегу неспешно двигались люди гарифуна — потомки африканских рабов, карибов и араваков.
Мотор лодки заглох у покрытого мхом причала.
— Ну и дыра, — прошептала Виктория мужу.
— Только на один день. Завтра поедем, куда хочешь ты.
Она насупилась. Подала ладонь Эдгару и выбралась из судёнышка. Лодочник отнёс чемоданы в гостиницу и попрощался с парой.
Из их номера было видно море, причал и город с разноцветными хижинами. Виктория скинула туфли и легла на кровать.
— Только не открывай окна, — она поморщилась. — Налетит всякого.
Габриэль постучал пальцами по стеклу и поджал губы.
Женщина встала с кровати, включила кондиционер, телевизор, нашла американский канал. Задёрнула шторы, словно за ними было не море, а их двор с яблоней и жёлтым забором. Достала из чемодана аппарат с отравляющей насекомых жидкостью, воткнула его в розетку. Надела пижаму, намазала руки, ступни, шею репеллентом.
Габриэль следил за ней из кресла. Она поймала его взгляд и ответила:
— Дэнге, дорогой. Жёлтая лихорадка, вирус Зика. Я оставлю тебе крем здесь, на твоей тумбочке.
Снаружи разноцветные птицы играли с эхом, на пристани переговаривались рыбаки, взвешивали улов на весах с дрожащей стрелкой. Чайки сбивались в галдящие тучи, сражались за рыбьи головы и желудки. Габриэль глядел на всё это в просвет меж клетчатых штор, пока комнату заполняли новости: дебаты кандидатов в президенты, взрывы в Сирии, колебания цен на нефть. Гудел кондиционер, воздух пропитался ядом для насекомых с запахом яблока и корицы.
Когда Виктория засопела с телефоном в руке, Габриэль на цыпочках прошёл до двери и тихо щёлкнул замком.
Воздух в Ливингстоне стал чёрным, как кожа его обитателей. Там, где река сливалась с морем, поднималась апельсиновая луна. Габриэль побрёл к порту. Сел на причал, опустил ноги в воду, откупорил купленную по дороге бутылку рома. Пил из горлышка, жмурясь от удовольствия после каждого глотка. Позади него, на улицах без фонарей, люди жгли дрова под кирпичными плитами, бросали в кипящее кокосовое молоко рыбу, бананы, овощи — всё, что смогли раздобыть за день. Ромом цвета патоки отмечали улов и просили богов, чтобы сети не пустовали, а ураганы обходили их берега стороной.
— Жизнь, — прошептал Габриэль.
Ему вдруг захотелось разделить всё это с женой, но не с теперешней, а с прежней, с той, с которой он ютился в комнате без телевизора и готовил еду на переносной плитке. В те времена фрукты она мыла под краном, а не отмачивала в антимикробном растворе. Когда появлялся насморк, чистила апельсин и клала на язык ложку мёда. Не носила обеззараживающий гель в сумочке, на улице не мазалась каждые полчаса солнцезащитным кремом, не боялась кишечных инфекций и развивающихся стран. Ходила босиком, брала закуренную сигарету из чужих рук, купалась в озёрах и реках. Потом появился дом побольше, телевизор в гостиной, телевизор на кухне, телевизор в спальне. И началось: «Пока путешествуем, будем пить только газированную воду, её сложнее подделать», «Габриэль, никакого пальмового масла и кокосового молока, наши желудки этого не примут».
Мужчина допил ром и нехотя поплёлся в отель.
Виктория спала. Он раздвинул шторы. Положил ладонь на ручку балконной двери, поколебался минуту, но всё же отворил её. Ночь трещала, переливалась лунными иголками, гудела барабанами людей гарифуна. Габриэль лёг рядом с женой и наслаждался звуками ночи, пока не уснул.
Ему снились золотые крупинки в прозрачной воде горных рек. Берега без тропинок, без срубленных веток и следов от костров. В рюкзаке котелок звенел о складной ножик, приятно тянули консервные банки и сухари. Главная забота, чтобы не промокли спички, а золото только предлог. Золото…
Золотом било ему в глаза. Первые лучи шарили по притихшему Ливингстону. Поскрипывала распахнутая балконная дверь. Виктория спала в маске на глазах, укрытая простынёй по подбородка.
Габриэль бросился к балконной двери и закрыл её. Задёрнул шторы, вернулся в кровать.
В ресторане накрывали столы к завтраку. Звенели приборы, жужжала соковыжималка, напевали официанты. Новенькое солнце цвета папайи отрывалось от джунглей. Рыбаки лодками чертили бороздки на неподвижной воде. Птицы в лесу прочищали горло, раскрывались кувшинки, чайки топтались по сырым доскам пристани. Габриэль вспомнил слова лодочника: «Некоторые должны умирать раньше. Знаете, сколько таких полумёртвых я вожу с одного берега на другой каждый день?»
Виктория сопела рядом, ей снились кандидаты в президенты, графики колебания валют и новая коллекция известного дизайнера.
Виктор Корчной, гроссмейстер
Они, прыгая на волнах, неслись по малахитовой реке к белому каньону. Эдгар поглаживал лодочный мотор, размазывая по нему тёплые капли.
— Вы из Техаса? — прокричал он паре пассажиров. — Был здесь у нас один доктор из Техаса. Приехал на год и остался насовсем. Жил в доме над рекой, готовил на дровах, при нежной луне ходил с индейцами собирать травы. Совсем безнадёжных силой заставлял пить таблетки. В таблетки, конечно же, никто не верил, но верили в доктора и выздоравливали. Умер в шестьдесят шесть лет, точно в своё время.
— Всё умирают в своё время, — бросила из-за плеча женщина на передней скамье.
Ветер трепал её волосы и полы жакета.
— Некоторые должны умирать раньше, — усмехнулся Эдгар, прижимая лодку к берегу, чтобы другая моторка могла пройти рядом.
Габриэль обернулся и посмотрел на лодочника поверх тёмных очков, но ничего не сказал. Он опустил пальцы в летящую назад воду, убедился, что жена смотрит в другую сторону, и облизал их: хотел понять, почему эту реку называют Сладкой.
— Габриэль, вытащи пальцы изо рта! Сумасшедший! — прокричала Виктория, убирая волосы с лица.
Меловые скалы начали расступаться. Ещё немного — и вот оно, море, позеленевшее от прикосновения с рекой, но всё такое же жгуче солёное. Чайки и пеликаны расселись на ржавых скелетах барж. По берегу неспешно двигались люди гарифуна — потомки африканских рабов, карибов и араваков.
Мотор лодки заглох у покрытого мхом причала.
— Ну и дыра, — прошептала Виктория мужу.
— Только на один день. Завтра поедем, куда хочешь ты.
Она насупилась. Подала ладонь Эдгару и выбралась из судёнышка. Лодочник отнёс чемоданы в гостиницу и попрощался с парой.
Из их номера было видно море, причал и город с разноцветными хижинами. Виктория скинула туфли и легла на кровать.
— Только не открывай окна, — она поморщилась. — Налетит всякого.
Габриэль постучал пальцами по стеклу и поджал губы.
Женщина встала с кровати, включила кондиционер, телевизор, нашла американский канал. Задёрнула шторы, словно за ними было не море, а их двор с яблоней и жёлтым забором. Достала из чемодана аппарат с отравляющей насекомых жидкостью, воткнула его в розетку. Надела пижаму, намазала руки, ступни, шею репеллентом.
Габриэль следил за ней из кресла. Она поймала его взгляд и ответила:
— Дэнге, дорогой. Жёлтая лихорадка, вирус Зика. Я оставлю тебе крем здесь, на твоей тумбочке.
Снаружи разноцветные птицы играли с эхом, на пристани переговаривались рыбаки, взвешивали улов на весах с дрожащей стрелкой. Чайки сбивались в галдящие тучи, сражались за рыбьи головы и желудки. Габриэль глядел на всё это в просвет меж клетчатых штор, пока комнату заполняли новости: дебаты кандидатов в президенты, взрывы в Сирии, колебания цен на нефть. Гудел кондиционер, воздух пропитался ядом для насекомых с запахом яблока и корицы.
Когда Виктория засопела с телефоном в руке, Габриэль на цыпочках прошёл до двери и тихо щёлкнул замком.
Воздух в Ливингстоне стал чёрным, как кожа его обитателей. Там, где река сливалась с морем, поднималась апельсиновая луна. Габриэль побрёл к порту. Сел на причал, опустил ноги в воду, откупорил купленную по дороге бутылку рома. Пил из горлышка, жмурясь от удовольствия после каждого глотка. Позади него, на улицах без фонарей, люди жгли дрова под кирпичными плитами, бросали в кипящее кокосовое молоко рыбу, бананы, овощи — всё, что смогли раздобыть за день. Ромом цвета патоки отмечали улов и просили богов, чтобы сети не пустовали, а ураганы обходили их берега стороной.
— Жизнь, — прошептал Габриэль.
Ему вдруг захотелось разделить всё это с женой, но не с теперешней, а с прежней, с той, с которой он ютился в комнате без телевизора и готовил еду на переносной плитке. В те времена фрукты она мыла под краном, а не отмачивала в антимикробном растворе. Когда появлялся насморк, чистила апельсин и клала на язык ложку мёда. Не носила обеззараживающий гель в сумочке, на улице не мазалась каждые полчаса солнцезащитным кремом, не боялась кишечных инфекций и развивающихся стран. Ходила босиком, брала закуренную сигарету из чужих рук, купалась в озёрах и реках. Потом появился дом побольше, телевизор в гостиной, телевизор на кухне, телевизор в спальне. И началось: «Пока путешествуем, будем пить только газированную воду, её сложнее подделать», «Габриэль, никакого пальмового масла и кокосового молока, наши желудки этого не примут».
Мужчина допил ром и нехотя поплёлся в отель.
Виктория спала. Он раздвинул шторы. Положил ладонь на ручку балконной двери, поколебался минуту, но всё же отворил её. Ночь трещала, переливалась лунными иголками, гудела барабанами людей гарифуна. Габриэль лёг рядом с женой и наслаждался звуками ночи, пока не уснул.
Ему снились золотые крупинки в прозрачной воде горных рек. Берега без тропинок, без срубленных веток и следов от костров. В рюкзаке котелок звенел о складной ножик, приятно тянули консервные банки и сухари. Главная забота, чтобы не промокли спички, а золото только предлог. Золото…
Золотом било ему в глаза. Первые лучи шарили по притихшему Ливингстону. Поскрипывала распахнутая балконная дверь. Виктория спала в маске на глазах, укрытая простынёй по подбородка.
Габриэль бросился к балконной двери и закрыл её. Задёрнул шторы, вернулся в кровать.
В ресторане накрывали столы к завтраку. Звенели приборы, жужжала соковыжималка, напевали официанты. Новенькое солнце цвета папайи отрывалось от джунглей. Рыбаки лодками чертили бороздки на неподвижной воде. Птицы в лесу прочищали горло, раскрывались кувшинки, чайки топтались по сырым доскам пристани. Габриэль вспомнил слова лодочника: «Некоторые должны умирать раньше. Знаете, сколько таких полумёртвых я вожу с одного берега на другой каждый день?»
Виктория сопела рядом, ей снились кандидаты в президенты, графики колебания валют и новая коллекция известного дизайнера.
Узор
Я, Гоар, грешная и слабая духом, собственными, недавно научившимися руками соткала этот ковёр. Тот, кто прочтёт эту надпись, пусть замолвит слово Господу обо мне.
Надпись на ковре «Гоар» 1700 года
Анаит была такой старой, что забывала о горшках в печке, потому в её доме всегда пахло жжёным.
— Чёрт придумал это занятие, чтобы очаровывать людей узором, и мы ослепли и состарились от тяжёлой работы, которую невозможно оставить: всё время хочется знать, что дальше, — говорила она с распевом.
Настоящим хозяином её хижины был полумрак, старая ткачиха была его соседкой. Я помогала ей: протирала триптихи и кресты сухой тряпкой, соскабливала со стола свечной воск, подливала молоко в кошачьи блюдца, подметала рассохшиеся доски пола, но все мои попытки запустить в дом свет Анаит пресекала.
— Как вы можете работать в такой темноте? — удивлялась я первое время.
— Руки знают, — отвечала старуха.
Всем было ясно, что знают. Поток людей к ней не прекращался: шли из дальних краёв, несли скрученные собственными руками нити — Анаит бралась ткать только из такого освящённого трудом материала. Вместе с шерстью ей приносили деньги, но она оставляла себе только пряжу. Прежде чем начать вязать узлы на основе, подолгу перебирала нити и пела. Во время работы никого к себе не пускала, кроме учениц, которых с каждым годом становилось всё меньше.
— Чему ты хочешь у меня научиться? — спросила старуха в день нашего с ней знакомства.
— Делать ковры, как ваши.
Анаит улыбнулась едко.
— Что-нибудь умеешь делать руками?
— Ничего не умею.
— Потому у тебя и ничего не выходит в жизни.
Я опешила:
— С чего вы решили, что у меня ничего не выходит?
— Иначе бы сидела на одном месте, туда-сюда не болталась.
Я не знала, что ответить. Я и правда болталась по профессиям, по мужчинам, по странам. К ней меня привело любопытство. Однажды я увидела очень старый ковёр в Эрмитаже и влюбилась. Ещё не было ни Библии, ни Корана, но уже существовали те нити, а каждый узор — загадка не на века, а на тысячелетия. Мало произведений искусства, которые не только украшают жизнь, но и греют, служат кроватью, стеной, приданым и оберегом. Мне захотелось самой сделать что-то такое. Рассчитывала потратить на обучение полгода. Поспрашивала друзей, взяла отпуск и так оказалась в этом нагорье, где прожить шесть месяцев по деньгам ничего не стоит, а опыт — бесценный.
— Где мой станок? — спросила я у старой ткачихи.
Она усмехнулась:
— Сначала покажи мне свою пряжу.
Так разрушились мои планы научиться всему за полгода. Пришлось стричь овечек, носить шерсть на реку и промывать, подолгу погружая руки в холодную воду. Я освоила веретено; обожгла, исколола ладони и лечила их подорожниками, пока ждала красильщика с цветами в заплечной котомке. С ним мы выкрасили мою шерсть в индиго, в шафранное золото, в алый. Когда он ушёл в другой посёлок, я закрепила цвет закваской и вымочила в сыворотке — для блеска.
Шесть месяцев, пока готовила нити, помогала Анаит по хозяйству. Варила кашу, пекла лепёшки, следила за очагом, чтобы пальцы мастерицы не замерзали, и она продолжала служить узору. Когда наконец я села с ней рядом, перед станком шириной в два моих локтя, у меня ещё не было наброска рисунка. Анаит говорила, что так надо. Позже, наблюдая за ней, я убедилась: старуха сама не догадывалась, что окажется на её ковре — дракон, змея, пророчество или послание предков. Брала пряжу, завязывала узлы, отрезала нити, прибивала гребнем — нарочно медленно, под ритм песни, которую начинала петь с утра и заканчивала перед закатом.
Я же днями сидела и пялилась на пустые верёвки основы. Смотрела долго, пока не начала видеть. Тогда рука сама собой потянулась за шерстью цвета индиго. Помню, завязываю первый двойной узел и понимаю: это будет тёмно-синий дракон в золотистом небе. Пусть станет оберегом в чьём-то доме. Добавлю коловрат, дерево жизни, символы продолжения рода — и руки работают сами.
— Заканчивай, уже вечер, — шепчет мне Анаит, а я не могу оторваться.
— Как вечер?
Поднимаю голову и вижу в окно, как коровы с пастбищ возвращаются на подойку. Анаит смотрит хитро.
— Ну что, когда доделаешь ковёр, поедешь к себе обратно?
Я пожимаю плечами. Она лучше меня знает, что тем, кто нашёл своё дело, больше нечего искать в мире. Пора усаживаться у станка на одном месте, завязывать за узлом узел, пока не получится то, что достойно служить человечеству годы. Конечно, не выйдет с первого раза, но после моего ковра с драконом будут другие. Главное, чтобы вытканные на них узоры приносили кому-то счастье. Я же счастлива с тех пор, как поняла, что ничего по-настоящему не умею, но всем сердцем хочу научиться.
Надпись на ковре «Гоар» 1700 года
Анаит была такой старой, что забывала о горшках в печке, потому в её доме всегда пахло жжёным.
— Чёрт придумал это занятие, чтобы очаровывать людей узором, и мы ослепли и состарились от тяжёлой работы, которую невозможно оставить: всё время хочется знать, что дальше, — говорила она с распевом.
Настоящим хозяином её хижины был полумрак, старая ткачиха была его соседкой. Я помогала ей: протирала триптихи и кресты сухой тряпкой, соскабливала со стола свечной воск, подливала молоко в кошачьи блюдца, подметала рассохшиеся доски пола, но все мои попытки запустить в дом свет Анаит пресекала.
— Как вы можете работать в такой темноте? — удивлялась я первое время.
— Руки знают, — отвечала старуха.
Всем было ясно, что знают. Поток людей к ней не прекращался: шли из дальних краёв, несли скрученные собственными руками нити — Анаит бралась ткать только из такого освящённого трудом материала. Вместе с шерстью ей приносили деньги, но она оставляла себе только пряжу. Прежде чем начать вязать узлы на основе, подолгу перебирала нити и пела. Во время работы никого к себе не пускала, кроме учениц, которых с каждым годом становилось всё меньше.
— Чему ты хочешь у меня научиться? — спросила старуха в день нашего с ней знакомства.
— Делать ковры, как ваши.
Анаит улыбнулась едко.
— Что-нибудь умеешь делать руками?
— Ничего не умею.
— Потому у тебя и ничего не выходит в жизни.
Я опешила:
— С чего вы решили, что у меня ничего не выходит?
— Иначе бы сидела на одном месте, туда-сюда не болталась.
Я не знала, что ответить. Я и правда болталась по профессиям, по мужчинам, по странам. К ней меня привело любопытство. Однажды я увидела очень старый ковёр в Эрмитаже и влюбилась. Ещё не было ни Библии, ни Корана, но уже существовали те нити, а каждый узор — загадка не на века, а на тысячелетия. Мало произведений искусства, которые не только украшают жизнь, но и греют, служат кроватью, стеной, приданым и оберегом. Мне захотелось самой сделать что-то такое. Рассчитывала потратить на обучение полгода. Поспрашивала друзей, взяла отпуск и так оказалась в этом нагорье, где прожить шесть месяцев по деньгам ничего не стоит, а опыт — бесценный.
— Где мой станок? — спросила я у старой ткачихи.
Она усмехнулась:
— Сначала покажи мне свою пряжу.
Так разрушились мои планы научиться всему за полгода. Пришлось стричь овечек, носить шерсть на реку и промывать, подолгу погружая руки в холодную воду. Я освоила веретено; обожгла, исколола ладони и лечила их подорожниками, пока ждала красильщика с цветами в заплечной котомке. С ним мы выкрасили мою шерсть в индиго, в шафранное золото, в алый. Когда он ушёл в другой посёлок, я закрепила цвет закваской и вымочила в сыворотке — для блеска.
Шесть месяцев, пока готовила нити, помогала Анаит по хозяйству. Варила кашу, пекла лепёшки, следила за очагом, чтобы пальцы мастерицы не замерзали, и она продолжала служить узору. Когда наконец я села с ней рядом, перед станком шириной в два моих локтя, у меня ещё не было наброска рисунка. Анаит говорила, что так надо. Позже, наблюдая за ней, я убедилась: старуха сама не догадывалась, что окажется на её ковре — дракон, змея, пророчество или послание предков. Брала пряжу, завязывала узлы, отрезала нити, прибивала гребнем — нарочно медленно, под ритм песни, которую начинала петь с утра и заканчивала перед закатом.
Я же днями сидела и пялилась на пустые верёвки основы. Смотрела долго, пока не начала видеть. Тогда рука сама собой потянулась за шерстью цвета индиго. Помню, завязываю первый двойной узел и понимаю: это будет тёмно-синий дракон в золотистом небе. Пусть станет оберегом в чьём-то доме. Добавлю коловрат, дерево жизни, символы продолжения рода — и руки работают сами.
— Заканчивай, уже вечер, — шепчет мне Анаит, а я не могу оторваться.
— Как вечер?
Поднимаю голову и вижу в окно, как коровы с пастбищ возвращаются на подойку. Анаит смотрит хитро.
— Ну что, когда доделаешь ковёр, поедешь к себе обратно?
Я пожимаю плечами. Она лучше меня знает, что тем, кто нашёл своё дело, больше нечего искать в мире. Пора усаживаться у станка на одном месте, завязывать за узлом узел, пока не получится то, что достойно служить человечеству годы. Конечно, не выйдет с первого раза, но после моего ковра с драконом будут другие. Главное, чтобы вытканные на них узоры приносили кому-то счастье. Я же счастлива с тех пор, как поняла, что ничего по-настоящему не умею, но всем сердцем хочу научиться.
АУДИОИСТОРИИ ИЗ КНИГИ "АВАНТЮРИН":
ОТЗЫВЫ:
Шкатулка с драгоценностями.
Самое яркое впечатление от книги за последнее время!
Сначала приходишь в легкое недоумение от краткости рассказов. Каждый размером в один вздох. Потом они собираются в ожерелье и каждый блестит своим особым настроем. Лаконизм формы лишь заостряет глубину содержания. Хочется читать и читать, чтобы это наслаждение от путешествия по континентам и судьбам никогда не кончалось.
Ирина Парфенова
Моя НАХОДКА года! Живые, гипнотические истории своим смыслом расплавили сердце. Несколько дней жадно глотала строчки про тропические ночи, старика-китайца, фруктовый челнок. Спохватившись, испугалась окончания и начала цедить по капельке. Автор будто забрасывает удочку в сердца людей. И надеется, что они сами поймают и вытащат из себя лучшее. Вовремя нашла. Спасибо вам, Мария Фариса, за сокровища!
Алена Благочиннова
Когда мне нужно "взбодрить" себя, или привести мысли и голову в порядок, я читаю "Авантюрин"! Книга потрясает, лечит и заглядывает в самые дальние уголки души и сердца, позволяет по-новому смотреть на все вокруг.
Лидия Кармазина
Я в жизни не читала рассказов лучше, красивее и насыщеннее. Мария, спасибо, за ваши истории, за ваш емкий "отжим", за раздумья после каждого рассказа и за то, что я вас нашла!
Это самые крутые современные рассказы, что я читала в последнее время. Заставляют думать и мотивируют. На одном дыхании!
Марина Клочкова
НАГРАДЫ:
2015 г. Конкурс Института Журналистики и Литературного Творчества. Первая премия.
2016 г. Конкурс "Дама с собачкой" от "Российской газеты" и портала ГодЛитературы.рф. Вторая премия.
2017 г. Конкурс короткого рассказа к 125-летию К. Паустовского. Третья Премия.
2018 г. Конкурс к 200-летию И.С. Тургенева. Вторая премия.
2021 г. Приз IX Открытого международного литературного конкурса имени В. Г. Короленко.
УПОМИНАНИЯ В СМИ:
Содержание книги "Авантюрин"
Песок в постели
Рубин в вине
Всё время через океан
Возможность змеи
Продолжается дождь
Мефодий
Последние дни октября
Песчаная буря
Изумруды
В кокосе
Монтевидео
Пощёчина пекаря
Холод над озером
Водоворот
Комната
На носу корабля
День идёт
Думай об Аляске
Веракрус
Джелем
Чили и шоколад
Себоруко
Виноград
Путь за горы
По капле возвращать дождь
Вкус пепла
Послушай
Наш
Большая вода
Между огней
Каменные орхидеи
Медленный день
Часть чего-то
Хрупкое
Зал ожидания
Печенье из горьких апельсинов
Точка
Надеюсь на торнадо
Зыбучие пески
Аритмия
Васильковая ночь
Словарь синонимов
Летучая рыба
Ночи без Амаранты
Рабочий инструмент
На осколках
Тропа на вулкан
Бег с препятствиями
Буркина-Фасо
Здесь будет мой дом, в Сан-Онофре
Лучше журавль
Меулен
По дороге к Карфагену
Закон субботы
В тишине к урагану
Любовь на скошенной траве
Колокола в голове
Остановка
Катрина
Жить в пустыне
Кофе
Правильная дорога
Авантюрин
Карусель
Абсолютно чистый по цели ход
Самое длинное слово
Путеводитель
Двадцать новых истин
Узор
Рубин в вине
Всё время через океан
Возможность змеи
Продолжается дождь
Мефодий
Последние дни октября
Песчаная буря
Изумруды
В кокосе
Монтевидео
Пощёчина пекаря
Холод над озером
Водоворот
Комната
На носу корабля
День идёт
Думай об Аляске
Веракрус
Джелем
Чили и шоколад
Себоруко
Виноград
Путь за горы
По капле возвращать дождь
Вкус пепла
Послушай
Наш
Большая вода
Между огней
Каменные орхидеи
Медленный день
Часть чего-то
Хрупкое
Зал ожидания
Печенье из горьких апельсинов
Точка
Надеюсь на торнадо
Зыбучие пески
Аритмия
Васильковая ночь
Словарь синонимов
Летучая рыба
Ночи без Амаранты
Рабочий инструмент
На осколках
Тропа на вулкан
Бег с препятствиями
Буркина-Фасо
Здесь будет мой дом, в Сан-Онофре
Лучше журавль
Меулен
По дороге к Карфагену
Закон субботы
В тишине к урагану
Любовь на скошенной траве
Колокола в голове
Остановка
Катрина
Жить в пустыне
Кофе
Правильная дорога
Авантюрин
Карусель
Абсолютно чистый по цели ход
Самое длинное слово
Путеводитель
Двадцать новых истин
Узор
Информация о бумажной книге
В стоимость входит:
- твёрдая обложка, белоснежная бумага, 218 стр.
- трек-номер для отслеживания
- вручение под роспись, лично в руки, в вашем почтовом отделении
- заказ будет отправлен вам в течение 3-х рабочих дней после оплаты
- доставка по РФ занимает в среднем от 2 до 5 дней, в зависимости от региона
- 100% гарантия быстрого ответа: я всегда на связи.