История каллиграфа

Однажды я попала в Бактрию, страну тысячи городов. Почему меня туда понесло — не знаю, хотя в то время думала, что знаю всё на свете. Я искала на тёмных улицах дом для ночлега. Меня остановил сладкий запах — он исходил от двери, надпись на которой гласила: «Приди в обитель Турки Жанди и обрети духовную пользу. В поминаниях Истинного Бога все сердца, посмотри. Здесь исполняются желания страждущих. Посмотри, как здесь лечатся душевные болезни. Посмотри, как воплощаются чистые помыслы. Дверь открывается в сторону Рая — посмотри».

Я прижала ладонь к резьбе — дверь поддалась с музыкальным скрипом. Во дворе спали котята и сушился урюк на газетах. Я вошла в мавзолей из золотистого камня и села перед мраморным саркофагом. Пыталась вспомнить молитвы, но вместо них полились слёзы. Это была река слёз, словно внутри меня треснула плотина, и вся боль прорвалась наружу. Из окна под куполом ко мне потянулась полоска лунного света, похожая на отрез ткани. Вверху закурлыкали голуби, я отвлеклась на них, а когда вернула взгляд вниз, увидела старика в чалме и зелёном халате. Он пах сливочным маслом, его белая кожа светилась.

— Ас-салям алейкум. Я не слышала, как вы вошли.

— И тебе примирения, дочка. Я прихожу сюда поработать. Ночь — единственное время, когда здесь нет туристов.

Он вытащил из сумки складной столик, поставил чернильницу и разложил инструменты.

— Вы писарь?

— Каллиграф, — чарующе улыбнулся старец. — Занимаюсь этим всю жизнь и достиг степени чистоты в тридцать два года.

— Что такое «степень чистоты»?

— Это первая ступень на пути мастера, когда он решает ничем другим больше не заниматься и посвятить себя линиям, завиткам, точкам. Даже если жена ворчит: «Где деньги?» — каллиграфа в степени чистоты это не потревожит. Он спокойно ответит: «Будут». Потому что уверен: если Всевышний выбрал его своим инструментом, то непременно накормит.

Старик разгладил хрустальным яйцом бумагу и достал из-под халата пенал с каламами — палочками для письма, что хранил возле сердца.

— Шкатулка каллиграфа закрывается на два замка — обычный и потайной, потому что приспособления для письма священны: мы выводим ими слова, которые навсегда останутся в мире.

— Можно взглянуть? — я потянулась к его каламам. — Почему они в трещинах?

— Я пишу только такими. Забираю из мусорных корзин других каллиграфов, заполняю смолой трещины, перевязываю шёлковой нитью. Исцелённые каламы послушнее в руке и ласковее к бумаге. С них не капают излишки чернил — они берут сколько нужно. Каким бы почерком я ни писал, они идут живо и бодро. Во время заточки не стонут. Ими я привожу в мир великие тексты — только поломанные каламы их понимают. Да, они с изъянами, но в этом их прелесть — спутать с другими их невозможно. Поможешь мне склеить один?

Старик дал мне палочку с трещиной и пузырёк с чем-то блестящим.

— Я не умею.

— У тебя получится, просто делай с любовью. Любовь всё может и всё исцеляет.

Я приложила иголку с каплей смолы к каламу: трещина сама затянулась — о ней напоминала лишь золотая ниточка склейки.

— Дай я его испытаю, — сказал каллиграф.

Алмазный перстень сиял в лунном свете, калам поскрипывал в руке старца. Наконец он протянул мне бумагу — на ней была написана история моей жизни до момента, как я вошла в обитель Турки Жанди и встретила каллиграфа.

— Что дальше? — еле смогла вымолвить я.

— Что тобой напишет Всевышний.

Слёзы снова хлынули из меня, я закрыла лицо руками, а когда открыла, каллиграфа не было на прежнем месте. Пропали его столик, пенал, чернильница и полоска лунного света, похожая на отрез ткани. В ту ночь я поняла: я страдала, потому что считала себя каллиграфом, а я всего лишь поломанный калам, который Всевышний склеил своей любовью. Именно благодаря своей трещине я попала в Его руки и сделалась Его инструментом. Теперь понимаешь, как нам повезло вырасти на сложной почве, что заставила нас сломаться?